О стиле Платонова

 

I

В предисловии к первому изданию «Котлована» Платонова («Новый мир», 1987, № 6) Сергей Залыгин писал:

«Платонов относится к тем более чем редкостным писателям, слово которых – сколько бы о них ни писали и не говорили, сколько бы ни размышляли, ни разгадывали – до конца не будет разгадано никогда. <…>

Он как бы некий упрёк нам – людям с обычным языком и с обычными понятиями. <…>

Это – не мистика и не фантастичность, как мы знаем её по литературе, не ирония, не сатира, не вычурность и не примитив, не реализм и не абстракция; это – искусство … которое находится вне наших понятий о нём, хотя понятия эти, казалось бы, уже развиты до предела…<…>

В подлинном искусстве обязательно должна быть загадка – это мы знаем и любим, наверное, потому, что ещё больше любим разгадки, но перед Платоновым мы то и дело пасуем.

Тем большую обязанность встречаться с ним мы испытываем, а наше читательское достоинство заключается не в том, чтобы уходить от него, а чтобы узнавать его – пусть даже вопреки своим привычкам и устоявшимся представлениям.»

А вот Селиванский в статье 1931 года «В чём сомневается Андрей Платонов» видит дело иначе: «…убогое, утомительное, повторяющее себя юродство – таков стиль произведения, именуемого «Впрок».

Думаю, немалое число нынешних «читателей» может с ним согласиться, и не брав в руки этого произведения, а только попробовав прочитать что-нибудь из Платонова.

 

II

Залыгин называет Платонова «странноязычным». Действительно, это прежде всего бросается в глаза. Возьмём для примера первые две фразы «Котлована».

«В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он ус­траняется с производства вследствие роста слабо­сильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда».

Есть случаи вроде поправимого отступления от речевых норм, есть выражения как будто ненормализуемые (два последних); и в целом впечатление какой-то «искривлённости».

Нередко неправильный язык – средство создания комического эффекта (ведь в основе комического – отступление от нормы). То ли у Платонова?

Почему не «в день своего тридцатилетия», а «в день тридцатилетия личной жизни»? Но – цепляет, останавливает; «личная» подчёркивает значимость для героя происходящего с ним. И абстрактное «средства к существованию» заменяется более личностным «для своего существования».

«Увольняется с производства» – ничего особенного: уволился тут – устроился где-либо ещё. «Устраняется с производства» абсолютнее: вроде вообще места в нём для героя нет. Это смешно?

А «рост слабосильности в нём»?  Это ж не просто «упадок сил», а действительно как будто рост чего-то, заполняющего героя и съедающего в нём жизненную силу.  И не лень мешает герою работать в должном темпе, а «задумчивость» – о чём? почему мешает?

За как будто «забавным» своей странностью первым языковым слоем – драматичность второго; речь-то идёт о жизненно важном…

Не знаю, продумывал ли смысл всех своих «неправильностей языка» Платонов – и тот ли именно смысл мы в них видим – но и мы же не продумываем на каждом шагу смысл всех выражений языка, на котором говорим, привычного нам; а для него мог стать естественным такой.

Привычные слова заменяются на как будто близкие по смыслу, но не употребляющиеся в этом случае, в именно таком значении – происходит смысловой сдвиг, «остранение» (В.Шкловский).

В речи героев Платонова нередка смесь литературного языка, просторечия и лексики «канцелярско-коммунистической» – это, видимо отражение языка времени (как и у Зощенко).

Может быть – остановить внимание читателя, чтобы тот успел вдуматься, вчувствоваться и понять, почувствовать за этими «странностями» то, чего до сих пор не замечал, над чем не задумывался.

 

Слова  Платонова о его словах:

«…Читатель нуждается не в том, чтобы гладко и почти неощутимо воспринимать привычные фразы, а наоборот, в том, чтобы ощущать в языке и в идеях автора сопротивление  и брать их с борьбой… Всё новое воспринимается с усилием, и не надо освобождать читателя от этого усилия, пища тоже жуётся и срабатывается в организме».

(См. предисловие В.Чалмаева к книге «Государственный житель», М., 1988)

 

III

Остранение у Платонова проходит и на другом уровне – цельных образов, ситуаций.

Мир, создаваемый писателем в произведении – как будто не вполне реальный (а некоторые образы и явно фантастичны, как медведь-кузнец, например); но при этом важные особенности того времени показаны им во многом вернее, чем иными тогдашними писателями-реалистами. Здесь есть что-то от гротескного заострения, «укрупнения» деталей – как увеличительным стеклом, которое, отчасти искажая, позволяет что-то рассмотреть лучше. Но гротеск – сатирический приём (прекрасно в этих целях он использован, например, Салтыковым-Щедриным в «Истории одного города»); а Платонов в 1934 году пишет (анкета «Московского товарищества писателей» – см. «Государственный житель», М., 1988, с.590): «Литературное направление, в котором я работаю, оценивается как сатирическое. Субъективно же я не чувствую, что я сатирик».

Есть тут противоречие между субъективным самоощущением и читательским восприятием? Иногда это «остранение» у Платонова всё же видится гротескно-сатирическим (хотя бы изображение руководителей в «Котловане», того же Активиста); хотя и вовсе не всегда.

Есть одно любопытное высказывание писателя (см. предисловие В.Чалмаева к книге «Государственный житель», М., 1988, с.32): «Сама видимость реального мира не вполне передаёт нам его содержания». Поэтому, видимо, он хочет не только и не столько реальные формы мира воссоздать – а и изобразить его внутреннюю суть (не рассуждать о ней, а именно дать её в образах, художнически).

И здесь, как и в языке – соединение как будто забавного, насмешливого с драматическим, философским, с зыбкими границами между ними…

 

IV

Ещё особенность образного мира Платонова, наиболее связанная именно с мировосприятием.

Обычно для человека так: есть пространство (стихийно воспринимаемое как пустое) и в нём предметы с чёткими границами – люди, прочие живые существа, растительное и неживое; ещё есть абстрактные, нематериальные понятия. В искусстве, впрочем, есть разного рода метафоры, олицетворения, как бы одушевляющие явления окружающего мира – но это воспринимается обычно как условность, поэтический приём.

У Платонова же очень сильно восприятие окружающего человека мира как действительно живого, со своими чувствами, побуждениями.  На первой же странице:

«де­ревья бережно держали жару в листьях, и скучно лежала пыль»; листья дерева «с тайным стыдом заворачива­лись»; «томился духовой оркестр»; его музыку вете­р уносит «в природу»,       «пото­му что ему редко полагалась радость, но [он] ничего не мог совершить равнозначного музыке и прово­дил свое вечернее время неподвижно»...

Человек же у Платонова из-за «остранённости» показа его дан как бы в не вполне реальных земных формах, притом, мне кажется, выглядит нередко как-то «овеществлённым», даже не осознающим свою резкую отграниченность от всего прочего.

А нематериальные понятия овеществляются: Платонов пишет о веществе мысли, жизни, существования…

Как-то размываются границы между предметами, пространством и абстракцией, между живым и неживым, между человеком и окружающим миром.  Всё есть заполнение мира, какая-то особая единая субстанция – не однородная, со сгустками вещества и чувства и их разреженностями, но без привычных ясных, резких разграничений. И Вощев вполне может разговаривать с предметами (хотя безответно) и чувствовать сходство между ними и собой; а что безответно – так и сам Вощев ответа на свои вопросы не знает, и в этом тоже сходство. Мир-субстанция недоосмысленно колышется, и сгустки его ищут понять: зачем существование моё и всего?

Пожалуй, в этом есть что-то от мировосприятия человека на заре истории, когда человек плохо выделял себя из окружающего, а окружающее наделял «душой».

Предполагаю: для Платонова человек всё ещё находится в начале истории, так как до сих пор не понял ни себя, ни своего места в мире; он сумел только отделить себя от всего прочего – и ошибся, потому что утратил живую связь с ним.

Начать надо с этого нерасчленённого состояния, но не чтобы снова это единое разрушить, а – понять его и вырасти в нём и с ним вместе…

Или я наклепал на Платонова идею «мира-субстанции», смысл такого показа мира и человека?

V

Кстати, это ещё могло бы объяснить и язык нашего писателя: слова, их связи, смыслы, выражения отчасти заново возникают, это как бы такое начало языка: язык движется на ощупь, подбирая нужное ему выразительное – а общепринятого будто и вовсе нет.

Поэтому я не думаю, что у Платонова абсурдный язык для отображения абсурдной жизни – есть такое мнение.

Трудно читать Платонова?

В его сказке-были «Неизвестный цветок» (1950) девочка спрашивает у цветка:

– А отчего ты на других непохожий?

– Оттого, что мне трудно…